Сергей Соловьев. Улыбка Шакти. Москва: Новое литературное обозрение, 2022. 592 с.

Сергей Соловьев продолжает копать Индию. Вживаться в нее, погружаться. Он будто убирает границу между собой и страной. В индивидуальном порядке снимает границы.

Книга, кстати, тоже практически безгранична.

Это, конечно, травелог, но не очень привычный, продвинутый и расширенный, что ли. Соловьев не только путешествует по нетуристическим местам — да и не путешествует, живет — но по антитуристическим скорее. То прорывается в закрытые заповедники (его даже арестовывают), то селится в самых далеких деревушках, то — прекрасный авантюрист — оставив деньги и вещи в одной гостинице, с кем-то знакомится, просто едет в деревушку еще дальше, еще глубже. «Чуйке» следуя, а не картам.

И здесь будет все, все животные — слоны забредают ночью полакомиться на грядках, где-то рядом бродит тигр, ползают кобры, танцуют изящные, как у Гумилева, нильгау. И, родной всем, рассказчик «Шакти» знает о животных не меньше Дроздова: «Дронго вспорхнула, похожа на ласточку, черная. Медсестры лесные, сядет на нос нильгау, осматривает, чистит кожу, а тот терпит. И?так по всему телу. Дронго, говорят, знает около пятидесяти языков других птиц и животных и обладает когнитивными способностями, близкими к нашим».

И конечно, люди, куда же без них. Да, один раз обокравшие, но добрые, добрые. И такие разные. Взять для примера одних полицейских. Грозные и отзывчивые до его просьб. Одного встретил на местном религиозном празднике. Другие после (вместо? Мы не сдадим их начальству!) работы спектакль по древнему эпосу репетировали. Третьего просто Ганеша зовут, как слоновьего бога.

А эти праздники, эти святилища в лесу ростом по колено или, наоборот, огромные храмы иных не веков, но тысячелетий — все это объект камеры Соловьева (кажется, можно уже отказаться от жеманного «рассказчика» и «лирического героя»). Это тоже далеко не «столбовая» религия (если так вообще можно говорить об Индии, где одних официальных языков за два десятка, столько же и вер, культов), но — ислам, джайнизм, местные культы… «Называет себя ачарьяджи. То есть высшим гуру, не только познавшим истину, но и ведущим к ней собственным примером. Ни больше, ни меньше. Так звали Рамануджи, Шанкара, или в джайнизме великого Бхадрабаху, наставника царя Маурьи. Он оказался последователем святого Кабира, поэта-мистика шестнадцатого века, учившего нераздельности всех религий, где нет ни Аллаха, ни Шивы, ни Иеговы, а есть единый Дух, в котором все они одно. Как нет ни социальных, ни духовных различий между мужчиной и женщиной. И?не должно быть никаких каст: король равен нищему, брамин — рыбаку, зеленщик — врачу. Впоследствии его учение отчасти легло в основу индийской конституции. Последователей Кабира в современной Индии миллионы. Ачарьяджи предложил мне поехать с ним на его хутор, откуда он родом и где у него ашрам Кабира, и на следующий день мы отправились, тем более что это по пути на юг к царству Бастар». Конечно, Соловьев помчался и, кстати, с настоящим королем общался.

Но и не только путевые заметки эта книга, но и многое еще, от обычного романа, от обычной жизни. И идет горе о покончившей с собой дочери. Индия перебивается — или сшивается? Как и его разбитое всем этим отчасти сознание — романом одним сложным, в Индии и Испании, и другим, по переписке (Соловьев, к слову, перевел переписку Джойса с женой, так вот здесь он пишет, приводит почти такое же).

Все это вдруг перемежается эссе о друге Парщикове, иными эссе внутри книги.

Или стихами. Своими или древнеиндийскими, тут же и переведенными.

И не распадается? Не слишком ли дискретно? Вернемся, пока далеко не ушли в джунгли, заповедники и деревни, где местные не видели никогда иностранцев, сначала враждебны и гонят, потом обнимают и предлагают остаться жить, навсегда, — к началу, отмене границ. Кажется, эта одна из главных тем этой симфонии — «сближение с миром, похоже, не происходит без растождествления в себе человеческого. Хотя бы отчасти. Но хватает и этого. Ты вроде бы тот же, что и был. Радуйся, вот твой мир. И?нет никого — ни в тебе, ни вокруг. И?уже не вернуться». Потому что собственная индивидуальность отброшена, она не нужна: Нужно быть своим собственным учителем и своим собственным учеником. Забыть все, что знали про себя прежде, начать, словно не знаешь о себе ровным счетом ничего. Это как в джунглях, говорит он в другом месте, есть только ты и джунгли, и никого, чтобы помочь, подсказать. Есть твой ограниченный ум, та ловушка мышления, сродни книге, которую читаем, забывая, что это книга, бумага, переплет, переворачиваемые страницы. В?ловушке эго, индивидуальности, которых нет. Как нет национальных разграничений, социальных и прочих. Есть человек, один, единый. Как есть натрий в природе. И?любовь — не твоя или моя, та или эта, а просто есть — как натрий». Как элемент, не одинокий, но единый с целым. Посему и смотрит на себя он даже со стороны, взглядом антилопы: «Коричневая сорока села ему на голову. Стряхнул. Что-то решает, думает. Делает несколько шагов и вдруг взвивается в воздух. И там, над собой, как бы сам от себя отшатывается. Выпадает из своих очертаний. И смотрит вниз. А что под ним? Под ним — человек. Развоплощенный. Я». И тогда уже не только «на границах ключ переломлен пополам», но и границы сняты, забыты напрочь. «Медленное, осторожное, но астрономически стремительное сближение с жизнью — не в человеческом смысле, а во всем ее необъятном космосе, и настолько, что твоего “я” уже нет, совсем нет, и вместе с тем ты впервые становишься собой, но в том измерении, где уже нет зазора между тобой и чем бы то ни было, в том числе, смертью, ее светом». Путешествие ли это вообще, если все едино, все так же внутри, как и снаружи, так же чужое, как и свое?

Все точно едино:

«Амман, Амман, Мариамман, я — не я, держу контроль… Все возвращаюсь туда, в это круженье. Легкие одежды желтого и белого цвета. Впереди идут барабанщики. На шеях мужчин и простоволосых женщин длинные до живота ожерелья из нанизанных лаймов. Идут, тесно сплотившись, придерживая руками мурти богини на головах, ломаясь в танце и крике, завинчиваясь вниз и восходя в этих протуберанцах психики. Сквозь лица сочится свет и тьма. У кого сочится, у кого рвется. Амман входит в них, мать земля, прабогиня, в имени которой дождь и смерть, а выходит жизнь, как пот проступая на лице. Свет и тьма, нераздельные, как грязь, вступая в долгую полосу превращений, которая закончится через три дня и ночи этого непрерывного трансового ритуала, закончится выходом — резким, мучительным, как родовая схватка».

Натрий, «белое золото», как называли его в Средневековье, присутствует во всех живых организмах, если же взять его кусок, то он, соединившись с влагой ладони, скорее всего самовоспламенится.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>